|
НАЙДОВИЧ ЕГОР
ГОРЫН И МОРСКАЯ
"Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам".
Борис Виан, "Осень в Пекине".
"Я грежу о веке, когда Бог родится
заново, когда во имя его люди станут сражаться и убивать друг друга так же, как ныне - и еще долго в будущем - они будут сражаться и убивать друг друга во имя хлеба насущного. Грежу о веке, когда
труд будет предан забвению, а книги обретут подобающее им в жизни место, о веке, когда, может статься, книг вовсе не будет, за исключением одной,
всеохватной, - Библии. Ибо в моих глазах книга - это человек, а моя книга - не что иное, как я сам: косноязычный, растерянный, бестолковый,
похотливый, распущенный, хвастливый,
сосредоточенный, методичный, лживый и дьявольски правдивый - словом, такой, какой я есть".
Генри Миллер, "Черная весна".
Самым высоким строением в городе была труба крематория. Она бесстыдно торчала прямо посередине, словно гигантская космическая стрела, пущенная рукой древнего титана. Словно пролетев сотни километров, она воткнулась в землю, а округ нее начали строить город. Кривые и узкие центральные улицы, что разбегались в разные стороны, но брали начало от крематория, весьма напоминали трещины лопнувшей от удара стрелы земли. Дополняло эффект то, что труба поднималась прямо из почвы, так как сам крематорий располагался под землей. Кому и когда взбрело строить город вокруг трубы подземного трупосжигателя (или по каким причинам его так странно расположили?) было уже не известно. Но город, неторопясь, разрастался. Хотя труба и оставалась самым высоким строением. Почему здания не строили выше этой черной, липкой от копоти гигантской кирпичной трубки тоже никто не помнил. Но отцы города традицию соблюдали свято. А когда весь город затихал, то можно было почувствовать кожей как где-то глубоко под землей, словно шевелится сонно огромный молох: открываются заслонки гигантских печей, бушует пламя, пожирая мертвую плоть и требуя еще. Ведь каждый день кто-то умирает, и кто-то рождается, чтобы потом, в конце концов, умереть. И страх пробирался в души горожан, противно нашептывая о неизбежности пути и покорности судьбе. И утром страх давал еще о себе знать неуспевшим выветриться запахом паленой кости.
АТЛАНТ
Звук огромного медного гонга разбил тишину на множество мельчайших осколков. Падая на землю, они рассыпались в пыль. И если во время было нагнуться и взглядом найти границу света и тени, то можно было увидеть, как они при ударе о землю разлетаются на пылинки. Звук поплыл по безбрежным коридорам. Он обволакивал статуи великих воинов, плавно огибал массивные колоны. Наконец, он вырвался наружу и сразу заполнил собою все пустое пространство площади перед дворцом. Это напугало птиц. И они шумной стаей, в испуге и как-то нервно, сорвались с парапета над колонами. Многочисленное хлопанье их крыльев на миг заглушило тяжелый плывущий звук гонга. Во внутреннем дворике одного из строений дворца возле небольшого фонтана, погрузив в него ноги, сидел могучий муж. Его широкая спина была согнута. А, словно сплетенные из корабельных тросов, руки безжизненно висели, доставая до земли. Так, что пальцы погрузились в пыль. Услышав гонг, он вздрогнул. Будто ожившая скульптура он медленно поднялся. Его голова оказалась в тени, отбрасываемой портиком. И стало видно, что она седа, а лицо рассекли глубокие морщины. В коридоре, что вел во дворик, послышались торопливые шаги. И, через несколько мгновений, путаясь в своих юбках, вбежала служанка.
-Господин! Господин! Свершилось! - закричала она с порога.
Старик шумно вздохнул. Вздох расправил свои невидимые крылышки и отправился вверх, к небу.
- Я уже знаю, - ответил он, и голос его звучал глухо. - Я знаю,- повторил он. - Я слышал гонг. Как себя чувствует твоя госпожа?
Служанка вытирала великану ноги и завязывала сандалии. Её движения были торопливы, даже суетливы. Но лицо её светилось такой радостью, что становилось понятно - не от неуважения к господину своему она так поступает. А хочет, чтобы поскорее он отправился к супруге своей. Чтобы посмотрел на сына, что только-только огласил свое появление громким криком под сухой ладонью дворцового врача.
- Она ждет вас, господин, - ответила служанка, не смея поднять глаз.
- Как ребенок? Он закричал? - голос великана оставался глух.
- Один раз. Но как громко! - служанка всплеснула руками и затараторила. - Сразу видно: настоящий будет правитель. А потом замолчал. Смотрит так из-подо лба на всех, мол, зачем потревожили и все такое...
Старик раздраженно поднял вверх руку, давая понять, что трескотня служанки успела его утомить, и та тут же умолкла. Перстень с его безымянного пальца перекочевал в маленькую ладошку служанки. Оставить без награды первого принесшего благую (благую ли?) весть он не мог. Хотя бы потому, что был правителем. Он прошел через дворик. Вошел в коридор. Там веяло прохладой и немного сыростью. Его шаги гулко отозвались во тьме. Среди бесчисленных статуй и колон он и сам напоминал сошедшую с пьедестала статую. Он улыбнулся этой мысли. Но его лицо тут же приняло прежнюю непроницаемость.
Служанка смотрела ему в след, пока великан не скрылся во тьме коридора, потом покачала головой. Тут она вспомнила про перстень и, подхватившись, побежала хвастать о подарке своим товаркам на задний двор.
Старый гигант молча шел по коридору. Он что-то бормотал себе под нос. Но даже, если бы кто-нибудь стоял рядом, то вряд ли бы разобрал, что говорит правитель. Его шаги были степенны. Как у человека, который должен спешить, но хочет оттянуть момент встречи. Ему предстоял долгий путь. И он это знал.
МОРСКАЯ
Для Горына Город олицетворялся только с Морской. И со временем ему пришлось себе в этом признаться.
Когда Горын впервые увидел Морскую, та была очаровательна и прелестна. Как может быть очаровательна и прелестна юная инфанта, случайно попавшая из своего стерильного дворца в грязные ремесленнические кварталы. В её присутствии переставали скабрезничать, крыть матом, постоянно сплевывать сквозь зубы. У Морской была белая атласная кожа. Может быть, даже немного бледная для только-только начавшегося сентября. Большие выразительные карие глаза несли в себе какую-то грусть, совершенно неожиданную для столь юного создания. По её губам читались упрямство и вздорность. Волосы ниспадали горными ручьями. И что совершенно сводило Горына с ума, так это невероятно нежные кисти рук.
Морская...Это к ней в Париж летел из Африки Бернис. Это под её балконом стоял, завернувшись в свой плащ, де Бержерак. Это из-за неё разрушили Иллион.
Но была и другая Морская. Это Горын узнал потом: что скрывалось под её оболочкой. Какой монстр, какое отродье порока жалобно пряталось под атласной кожей днем при свете солнечного света и которое вырывалось наружу с приходом сумерек.
Она была течной сукой жаждущей мужчин. Дешевой потрепанной шлюхой, что идет в грязные забегаловки и отдается за стакан пойла прыщавым юнцам, напившимся в первый раз. Горын мог кричать это, мог произносить шепотом, мог писать на стенах. "Налей мне, мальчик, и я отсосу твой маленький безволосый член. Да, засунь руку мне в трусы. Я люблю, когда мужчины делают это. Ох! Осторожнее. Тебе нравится? Я не часто брею у себя между ног. Это тебе не целки у одноклассниц в школьном туалете щупать. Это, мальчик, настоящая девочка. Это королева над всеми пиздами. И она хочет, чтобы ты её облизал, а потом засунул в неё свой маленький безволосый член". Морская слушала его пьяный признательный бред. Её это возбуждало. Она брала его за руку и вела в туалет. И в этой заблеванной, обоссаной каморке она отдавала ему свою плоть. Мальчик долго пытался расстегнуть свои модные джинсы. А потом долго не мог войти в Морскую из-за своего волнения. Он лапал её тело своими потными ладошками. И быстро кончал. Морская всасывала его в себя без остатка. Она знала, что он быстро кончит. Они все быстро кончали. Она наливалась соками этих мальчиков и увеличивалась в размерах. Превращалась в гигантскую мокрицу и ползала по грязным стенкам туалета.
А потом Морская находила для себя другого. И они ехали на их с Горыном квартиру. Морской нравилось смотреть, как они, подергавшись на ней быстро иссякают. А потом голышом ходят по комнате. Горын не спал в соседней комнате, и она выходила, чтобы сказать ему доброй ночи. Из-за загруженности в университете он часто работал по ночам. Его карикатуры охотно покупали в городских газетах. Молох подземного крематория странным образом помогал ему. Горын никогда не просил Морскую заходить, но она сама этого хотела. Для девушки это было чем-то вроде ритуала. А юнцы? Они ходили по комнате голышом. Они закуривали её сигареты. Неумело и некрасиво держали их в пальцах. Они наливали Морской из её же бутылок. Они чувствовали себя взрослыми. Их это волновало. Они хотели еще; может, завтра? Но Морская, смеясь, выгоняла их. Чтобы никогда не встретить. Ее похоть проходила. Она сдувалась, и на полу оставалось только потрепанное измученное тело. А потом Горын успокаивал Морскую в своей комнате, вытирая ей слезы носовым платком, который потом всегда оставлял у нее на всякий случай. Это стало чем-то вроде его ритуала.
Но Морская не упокаивалась. Ей было необходимо вытравить из своего Внутри все чистое, что там было. Ей, как воздух, было необходимо быть порочной. Отречься от своего истинного Я. Заменяя его несуществующим, выдуманным. Становится сестрой порока, принимающей своего брата в почивальне. Морская одевалась и шла за другим. Она не смывала с себя их сперму и слюну. Она говорила, что они придают её коже блеск. И снова шла в какую-нибудь забегаловку и находила для себя нового "мальчика". Все повторялось из раза в раз.
Иногда у Морской появлялась потребность в семье. И эту семью заменял ей Горын. Горын, тот болван, спящий с открытыми глазами, который стал единственным другом и единственным любовником Морской, как она сама любила говорить. Такой была другая Морская.
|
Добавил: 
Жанр: 
