- Вопросы? - повторил отчетливо Иверзев. - Полковник Гуляев, вам все ясно? Кстати, кажется, вам передали записку? Может быть, она представляет интерес для всех?
Гуляев грузно встал, будто отяжелевший в ногах, и молчал так длительно, что лица офицеров напряженно оборотились в его сторону.
- Что вы молчите, Василий Матвеевич? - с какой-то надеждой спросил подполковник Савельев, и тогда Алексеев сказал:
- Дайте Василию Матвеевичу подумать...
- Товарищ полковник, - размеренным голосом проговорил Гуляев,
ссутулив широкую спину, - приказ ясен... Но вот что... Из четырех орудий
полковой батареи два на плацдарме. Два разбиты при переправе... Кого мне
прикажете посылать? Я прошу дополнительных огневых средств.
- Два? Как два? - изумленно переспросил Иверзев. - Почему так поздно докладываете?
- Виноват, товарищ полковник, - выговорил Гуляев. -
Я не мог знать. Я выполнял ваше приказание на станции Узловая.
- С орудиями мы решим, - утвердительно сказал полковник Алексеев. -
Да, да. Придется, видимо, взять взвод в артполку Да, придется.
- Товарищи офицеры! - сухо произнес Иверзев. - Всем немедленно приступать... Никого не задерживаю. Все свободны...
Из тепла, из света комнаты командиры батальонов стали выходить в плотную тьму улочки, в шум деревьев, на холодный ветер, сквозь который понеслись колыхающиеся голоса:
- Липтяев, лошадь!
- Сиволап, давай сюда! Где пропал?
Продрогшие ординарцы подводили лошадей ближе к крыльцу, застоявшиеся лошади, привыкшие к фронтовой темноте, косили глазами на свет из дверей, фыркая, шевелили влажными ноздрями. Осенний воздух был зябок; и черное небо, вымытое в выси октябрьскими ветрами, мерцало студено, звездно, и ясен и чист был, как снежная дорога, Млечный Путь в холодных черных пространствах над этой деревушкой, над Днепром, над немецкой обороной по правому его берегу.
Командир первого батальона майор Бульбанюк, тяжко крякнув, перекинул сильное тело в седло, буднично спросил Ермакова, который, сходя по ступеням крыльца, закуривал, чиркал зажигалкой:
- Капитан, что там за ерунда на станции приключилась?
- Начальника тыла под суд отдают, кажется.
- Виноватого найти легко, - сказал Бульбанюк. - Липтяев, поехали!
И пустил коня рысью, опережая ординарца. Полковник Гуляев вышел на крыльцо вместе с Алексеевым. В желтом квадрате распахнувшихся дверей Ермаков увидел их фигуры: невысокую, налитую полковника Гуляева, длинную, узкоплечую - Алексеева. И мгновенно в свежем воздухе запахло цветочным одеколоном - чистоплотный запах чего-то мирного, давным-давно забытого.
- Капитан Ермаков, - сказал Алексеев вполголоса, спускаясь по
ступеням, - вы получите в артполку два орудия с расчетами. Добавите своих
людей. По вашему усмотрению. Ну, дорогой мой, ни пуха вам ни пера! И
людей... людей берегите, дорогой мой!
Это странное "дорогой мой", фраза "ни пуха вам ни пера" - обращение и непростое и необыденное - вдруг сказало все: то, что было несколько минут назад в штабе, очень серьезно, и если после боя он останется жив, то не услышит больше необычное "дорогой мой", не почувствует больше невоенного пожатия руки Алексеева - это переступало установленные взаимоотношения. К штабу полка шли молча, на ощупь обходя рытвины, наталкиваясь на влажные от росы повозки, и Ермакову казалось, что в сыром воздухе еще таял ненужный, беспокоящий запах цветочного одеколона, напоминая о том, что простая, недавно тихая жизнь круто изменила русло, и это возбуждало его.
- Одного не понимаю, - сказал Ермаков и швырнул папиросу под ноги. - Зачем унижаться перед Иверзевым? Почему вы мало попросили огневых средств для батальонов? Посмотрели бы на комбатов - все ждали...
- Молчать! Мальчишка! - гневно перебил Гуляев. - Приказ есть приказ. Тысячу раз спрашивай о средствах - их не дадут, а приказ не отменишь! Фланги! - Гуляев зло рванул его за рукав шинели. - Ничего не понимаешь?
- На войне везде риск. Это нетрудно понять.
- Молокосос! Зяблик! Все с риском живешь, а не с умом! Ермаков сказал:
- Я не хотел бы ссориться, товарищ полковник.
- Молчи! - прервал Гуляев. - Пойдем ко мне. Поужинаем. - И внезапно, как никогда этого, не делал, притянул Ермакова к себе, стиснул до боли в плечах. - Успеешь. Дам лучших лошадей. Успеешь... туда, успеешь...
Глава пятая
По дороге в штаб батальона он не думал о Шурочке; лишь вскользь вспомнил насупленное лицо Гуляева за торопли-
вым ужином: тот залпом выпил кружку водки, некстати сказал, что домой
матери о своем возвращении из госпиталя хоть строчку бы черкнул, и, не
закусывая, точно скорее хотел проститься, наконец остаться один, крикнул:
"Жорка, двух лошадей. Поедешь с капитаном!" - и, даже не обняв на
прощание, закончил сумрачно: "Все!"
Каждый раз, когда капитану Ермакову приходилось выкатывать батарею на прямую наводку или, стоя впереди пехоты, стрелять по танкам, было это "все". "Все" - это конец прежнего, грань нового, черта жизни и смерти: сумасшедший огонь, раскаленные стволы орудий, тошнотворная вонь стреляных гильз, страшные в копоти глаза наводчиков. Это называлось подвиг, почетный поступок, вызывающий потом зависть у тыловых офицеров, отмеченный, как правило, боевым орденом или очередной звездочкой на погонах, но тяжелый, грубый, азартный, с солью пота на гимнастерках в тот момент, когда человеческие чувства предельно оголены, когда ничего в мире нет, кроме ползущих на орудия танков. Ермаков любил эти минуты и, не задумываясь, не жалел ни себя, ни людей: он честно рисковал, честно был там, где были все. Он верил в справедливую жестокость судьбы. В жестокость к тем, кто был уверен, что каждая взвизгнувшая пуля летит в него. На войне много раз было это "все", и сейчас это новое "все" не угнетало, не беспокоило его опасностью, - наоборот, он чувствовал подъем духа, возбуждение.
- Жорка, не отставать! - крикнул Ермаков, хлестнув коня, и разом стало холодно глазам от хлынувшего из тьмы ветра.
- И не думал даже, - ответил Жорка, на рыси притирая вплотную коня к стремени капитана, - как часики, успеем.
Ему нравился этот Жорка, ясный, спокойный, как летний день, и он спросил весело:
- Жуешь все? Есть галеты?
- Все вашим артиллеристам оставил. Карманы чисты, как душа.
- Черт бы тебя взял, - неопределенно сказал Ермаков.
В землянке штаба батальона никого из офицеров не застали. Единственный телефонист, устало дремавший на со-
ломе возле аппарата, сонным голосом сообщил, что роты полчаса назад
снялись, а он по приказу уходит отсюда минут через двадцать. Ермаков
спросил:
- Связь с артиллеристами, что на острове, есть?
- А на кой нам с ними-то, товарищ капитан? Только со штабом полка. И то снимаемся.
Ермаков раздраженно выругался, взглянул на фосфоресцирующий циферблат ручных часов (подарок наводчика Елютина), подозвал Жорку, державшего в поводу лошадей:
- Мигом скачи в батарею к Кондратьеву. Скажешь: в мое распоряжение Кравчука, Бобкова, Скляра и... Шуре - ни слова. Всех посадить на лошадей.
- Есть!
- Подожди. Встретимся в Золотушине. Это по дороге вдоль Днепра. На
юг. Через час быть там. Ни минуты опоздания. Я в артполк. Ну, как ветер!..
В четвертом часу ночи прямо на огневых позициях артполка, стоявшего в лесу, Ермаков снял два орудия с полными расчетами.
Здесь уже знали приказ Иверзева. Орудия были приведены в походное положение, заспанные, ничего толком не понимающие солдаты жались кучками на станинах, зябко кутались в шинели. Командир батареи капитан Ананян, с осиной талией и тонкими усиками, и молоденький командир взвода лейтенант Прошин были тут же, на огневой. А когда Ермаков подал команду "на передки", и расчеты забегали, выкатывая орудия из двориков, и, звеня вальками, упряжки подкатили передки к огневым, капитан Ананян сказал:
- Помни, как сдаю тебе орудия и людей, так и получаю. Понял меня?
Ермаков ответил:
- Лейтенанта Прошина я мог бы не брать. Пусть остается в батарее.
- Но это же мой взвод, товарищ капитан, - умоляющим голосом заговорил лейтенант. - Я прошу вас, очень... Мне надо быть с людьми.
- Совершенно верно, - подтвердил серьезно Ананян.
Ермаков вскочил в сухо скрипнувшее седло; не ответив Ананяну, направил лошадь к орудиям, скомандовал:
- Держать самую короткую дистанцию. За мной! Ма-арш!
Через полчаса он вывел орудия на знакомую лесную дорогу, по которой вчера мчался на "виллисе" к Днепру Теперь эта дорога вела в тыл, и пулеметные очереди за спиной, мигание ракет над вершинами леса, кишевшего войсками, - все сейчас отдалялось, затихало. И мнилось уже Ермакову, что в госпитале он вовсе не лежал, что вчерашнее было несколько месяцев назад. Просто вернулось знакомое: понтонный мост, где, громыхая, еще двигались повозки, темные буфы убитых лошадей, разбитый "студебеккер" на обочине дороги, воронки бомб; всплыло вдруг в памяти полное румяное лицо Иверзева, потом холодные, неподвижные губы Шурочки, донесся запах цветочного одеколона, - чувствуя, что первое возбуждение прошло, он рванул повод, тряхнул головой.
- Рысью марш!..
От небольшой деревеньки, битком набитой тылами, по ее улочкам,
насквозь пропахшим кухонным дымом, Ермаков повернул взвод на южную дорогу,
в сторону Золотушина; теперь она петляла в лесу вдоль фронта, в нескольких
километрах от Днепра. И отсюда не было видно фиолетового света ракет, не
было слышно пулеметов, лишь иногда с обвальным ухающим грохотом рвался
одинокий тяжелый немецкий снаряд в сырой чаще, и эхо долго, замирая,
бродило по своим воздушным тропам.
- Рысью ма-арш!..
Он повторял эту команду, чтобы не ослабить нервное напряжение. Глаза его давно свыклись с темнотой, но Ермаков скорее угадывал дорогу, инстинктивно нагибаясь, когда черные лапы елей влажно ударяли по фуражке; слышал, как сзади легонько звенели вальки передков, как колеса орудий тупо стучали по корневищам; и, оглядываясь, не видел во тьме, а представлял расчеты, цепко облепившие станины и передки: там их было пятнадцать человек.
- Стой, стой! - раздался крик сзади и оборвался в вязкой тишине.
Ермаков круто повернул лошадь, ударил ее плеткой, подскакал к орудиям.
- Что у вас еще?
Было тихо. Первое орудие стояло. Ездовой, ползая на коленях, со
злобой ругаясь шепотом, возился около лошадей выноса, словно кнут потерял,
шипел сквозь зубы:
- Ногу, ногу же, упарилась, дура... Да ногу же...
- Быстрей! - поторопил Ермаков. - Что возитесь? Он нетерпеливо соскочил на дорогу.
- Быстрей, быстрей, - послышался неуверенный голос лейтенанта Прошина, и узкая фигура с поднятым до ушей воротником приблизилась к Ермакову, потом рядом он услышал шепот: - Что-то очень тихо, товарищ капитан... Замечаете? Возможно, тут еще немцы? Подозрительно как-то...
- Возможно, Прошин, - насмешливо ответил Ермаков. - Если уж напоремся на немцев, развернем орудия на дороге. А на всякий случай всегда сохраняйте один патрон в пистолете. Ну? Готово там? - И оглянулся в темноту на орудия.
- Готово, - ответил недовольный голос.
- Садись! Держаться самой короткой дистанции! Марш! Рассвет он почувствовал по туману, сначала смутно, островами забелевшему в глубине чащи, затем справа и слева у дороги. Воздух вокруг посинел, заметно прояснилось впереди, и там заколыхалось что-то невесомое, живое, трепетное, как будто белый дым пополз от костра через кусты на дорогу. Мокрыми монетами заблестели в старой колее облитые росой опавшие листья. Сразу похолодало; по разгоряченной спине проползла сырая зябкость, рукава шинели покрылись влагой. Ермаков, поеживаясь, глянул назад: проступившие силуэты орудий двигались в серой мути рассвета.
- Подтяни-ись!
Внезапно впереди распались леса, и внизу открылась долина, до краев залитая туманом. В этом тумане угадывалась близкая вода, запахло рыбой, сыростью, намокшей осокой; купы кустов расплывчато темнели, над ними тянулась молочная мгла. Лесная дорога обрывисто уходила туда, вниз, в туман.
- С рыси на шаг! Одерживай! - скомандовал Ермаков и попридержал
лошадь у обочины: он хотел посмотреть при свете утра на орудия, на расчеты.
Первая упряжка на рыси вынырнула из лесного сумрака, следом - другая; увидев спуск, выносные ездовые осадили потных, дымящихся лошадей; лейтенант Прошин, уже отогнув воротник шинели, легко мелькая хромовыми сапожками, первый спрыгнул на дорогу, побежал, споткнулся, скомандовал притворно бодро: "Всем орудиям одерживать!" - и живо посмотрел вокруг неестественно зеркальными после бессонной ночи глазами. И Ермаков понял его взгляд: видите, все хорошо, ночь прошла без осложнений, а теперь утро
- как ни говорите, страшного ничего не случилось! - и понял он мимолетные недобрые взгляды невыспавшихся солдат, вразброд, неуклюже соскочивших со станин; угрюмые лица, торчащие, влажные от росы воротники, сгорбленные спины. Почти на каждом крепкие ботинки, новые, неумело и туго накрученные обмотки: наверняка пополнение из освобожденных районов. "Кто ты такой? - мрачно спрашивали эти взгляды. - Куда нас ведешь? Зачем?" И Ермаков вдруг разозлился на капитана Ананяна (кого послал?) и на этих людей (лежали, милые мои, на горячей печке у баб под боком, когда другие мерзли в окопах!) и, поморщившись, так сильно махнул плеткой, что лошадь под ним шарахнулась в сторону.
- Всем опустить воротники! Не толкаться возле орудий, а лошадям помогать! Да дружней!
Командиры орудий, два ладных, подтянутых сержанта одинакового роста, торопливым эхом повторили команды, солдаты, кто суетливо, кто нехотя, опустив воротники, забегали у колес орудий, выказывая нарочитую старательность.
- Лейтенант Прошин, ведите первое орудие. Командиры орудий, ко мне!
Первая упряжка тронулась. Ездовые что есть силы натягивали поводья, коренные лошади, хрипя, мотая головами, приседали на задние ноги; передок, тяжестью орудия наваливаясь на коренных, вальками ударял по ногам. Упряжка спускалась в туман. Когда же второе орудие нырнуло в белесую мглу, Ермаков строго взглянул на командиров орудий и, несколько удивленный, помолчал. Перед ним стройно вытягивались два одинаково молодых сержанта, одинаково большеглазых, одинаково широкоплечих.
- Кажется, я не пьян, - немного отходя от прежнего чувства злости, сказал Ермаков, - но у меня вроде двоится в глазах. Вы что, близнецы?
- Так точно, товарищ капитан, - ответил один из сержантов.
- Что же, все время вместе воюете? Давно на войне?
- Так точно, товарищ капитан, второй год.
- Вы откуда сами?
- Из Москвы, товарищ капитан.
- Здорово! Земляки, значит! Где жили?
- На Таганке, товарищ капитан, а вы?
Один из братьев улыбнулся детской, чистой улыбкой, и другой улыбнулся тоже, словно в зеркале отразилось.
- Я? В Сокольниках! Ну, как же мне различать вас, братцы? Ваша фамилия?
- Березкины, товарищ капитан. А в батарее нас различают по именам: сержант Николай Березкин и сержант Андрей Березкин. Это только сейчас так. Вы к нам привыкнете. Будете различать.
Ермаков засмеялся.
- Черт его знает, первый раз на войне встречаюсь с близнецами! - И, перегнувшись с седла, спросил: - Вы мне вот что скажите, Березкины: состав расчетов из пополнения?
- Так точно, товарищ капитан. Из Сумской области.
- В боях были? Или прямо к Днепру от печек?
- Никак нет, были в одном бою. Ничего. Конечно, не совсем.
- Ладно, проверю! По местам, Березкины!
Спуская коня по покатой дороге в долину, к орудиям, он услышал свежий голос лейтенанта Прошина. Лейтена
Конец ознакомительного фрагмента
Полную версию можно скачать по
ссылке
